Полетаем?
Где наш Ярило?
Где наш Ярило?
Видали, видали его. Ехал на белом коне по полю малец. То Ярило и есть. Конь у него – чистый свет, аж глянуть больно. В деснице у него пук житных трав. Кажет тебе, смеется. Красными сапожками коня шпорит. В шуйцу-то, в шуйцу ему гляньте! Страх-то какой! Смеется Ярило – череп в шуйце на тебя зубы скалит. Чего расплакались, курицы? Вон, малец какой, а смерти не боится! Придет она – он ей песню споет. Она и заслушается. Придет в другой раз – он с ней спляшет. Она и забудется. В третий раз придет к нему смерть – он ее поцелует. Она и умилится. Умрет Ярило, а смерти без него жизнь не мила – снова жить отпустит. За лето взрасти, состариться, да умереть. Тысячи раз умирал Ярило, а все живой. А ты черепа спужалась. Что, исчез белый конь? Время пришло, значит… Эй, матерые! Плуги-бороны готовьте – ярилину пашню распашем! Эй, пацанята! Коров на траву ведите: весь зверь у Ярило в руке!
читать дальшеГде наш Ярило?
Видали, видали его! Волком в лесу бежал, туром в поле скакал,людям человеком явился. Руки его сильные, глаза зеленым лесом смеются, волосы – златым огнем горят.
- Поднеси водицы, красавица!
Ох, девки от лета пьяны. Несут воды Ярило, да вздыхают по нему украдкой. А он смеется, баловень: ковш с водой ухватит, а то и девицу саму – и был таков. Скачет на железном волке – где за таким угнаться? Держит в руке копье булатное – кто такому устоять сможет?
Нашелся храбрец:
- Эй, Ярило, верни мою невесту!
- Забирай – смеется бог уступая – люби ее крепко!
Охнет девушка, упав парню на руки, а тот стоит – сам как Ярило: толи гневом пылает, толи любовью сияет.
- Эк ты разъярился – хохочет бог – будь же мне братом!
Где наш Ярило?
Видали, видали его. Всем селом старика хоронить несли. Состарился Ярило, умер. Ввезли его мертвого волки в село. Несли мы его на честной костер своими руками. Что же ты легок, Ярило?
И плакали бабы: был Ярило любовью тяжел!
Принесли Ярило, положили на костер. Бух, а он – соломенный! Смех, а не похороны! И умерший он людей веселит!
Умер Ярило осенью, да обещал к весне вернуться. Он всегда возвращался.
Где наш Ярило?
Ну, играй.
Скворец-пересмешник в клене спрятался. То воробьем расчирикается, то соловьиное колено пустит, то котом мяукнет. Весело скоморошине.
Вяжут густым запахом полевые травы: присядь, отдохни, от полудницы спрячься. Бродит полудница-девка, сквороду несет. Красна от зноя сковородка. Подкрадется сзади, лихая, да по темечку тебе ею и вдарит. Будешь потом имя свое вспоминать.
- Папа, я с девочкой играл!
- Где ж ты тут девочку выискал, постреленок?
Не ходят здесь люди. А сын упрямится: играл – и все тут. Все он с ней играет. И дома, и в лесу, и в поле. Думали поначалу – навка или уводна его дурит. Так не чахнет, не теряется. Растет матери на радость…
- Ну, играй.
… Шел человек, о корень споткнулся, упал-расшибся. Встает – искры из глаз неидут.
- Дай, я тебе помогу.
Гладят лицо детские ладони. Утихает боль, успокаивается сердце.
Открыл человек глаза:
- Ты откуда малая?
Стоит девочка, волосы на палец накручивает. Белее пуха тополиного волосы, прохладней ручейка пальцы, глаза – солнышка теплей.
- Сын у тебя хороший растет.
- Ты, значит, с ним играешь?
Прыснула. Рот ладошками зажала. Закивала. Убежала в поле – уж и нет ее
- Ну, играй.
Вырос сын. Свои уж дети у него. В травень день выберут – трон из веток сложат, а рядом венки развесят, пряники рассыплют, да хороводы вкруг ведут.
Только выбранить соберешься, глядь – а на троне та девочка сидит. Смеется, в ладошки хлопает, венки хватает, да на людей надевает. Смеются все: здравствуй, Леля.
А той уже не сидится – с каждым поиграет, каждому улыбнется, каждому подарок даст – кому шишку лесную, кому корягу затейливую, кому венок ароматный, кому – куклу соломенную. Со всеми отпляшет – ко мне подходит. Гладит старый рубец на старом лице
- Хорошие у тебя дети.
И поцелует. Легко-легко. И уж не знаешь, что сказать ей, а самому чудится – стал на час молодым. Встанешь – ноги в пляс идут, песню затянешь, гулко да ладно выходит. И жена старуха от смеха за бока берется:
- Ай, да старый!
- А я – не старый!
И внуки смеются. А сын улыбается. Выйду вечером за околицу, поклонюсь лесу, да скажу как всегда:
- Ну, играй, Леля.
Где твоя сила, идол?
Среди города на маленькой площадке стоял древний идол. Уже никто не помнил народа, что его, деревянного поставил. Забылось и имя бога. Все его звали просто – идол.
Иногда приходила отчаявшаяся мать и просила здоровья ребенку. Девушки доверяли ему сердечные тайны. А дети иногда загадывали желания. Идол молчал. Уже давно ушел из этого мира бог, которого он олицетворял. А собственных сил у идолы хватало только на то, чтобы видеть и понимать. И ему было достаточно. Он привык. Как привык к мысли, что когда-нибудь, окончится срок секрету старого мастера, и его дерево превратится в труху.
- Где твоя сила, идол?
Идол молчал.
Город захватили враги. Отовсюду неслись крики и стоны. Тянуло гарью сжигаемых домов. Трупы валялись на улицах. Живые устали упрекать своих богов и, теперь, кричали убегая истукану:
- Где твоя сила, идол?
Какой-то обезумевший человек попытался срубить его, но в отчаянии бросил топор и умчался. Горящий дом, стоявший неподалеку, накренился, рухнул, и завалил основание идола, превратившись для последнего в погребальный костер. Истукан подумал, что, видимо, ему придется умереть не трухой, а пеплом. Не то, чтобы это пугало. Просто привычка была разочарована новизной.
Какой-то солдат повалил рядом с ним девушку и принялся рвать на ней одежду, отвечая на каждый ее крик ударом кулака.
- Где твоя сила, идол?
От жара ли, от горя ли потекли смолистые капли из глаз идола злыми слезами бессилия?
Он напряг все те силы, что у него еще оставались, и рванулся. Надрубленное и обугленное основание треснуло, и с ревом тяжелый истукан рухнул на ноги насильнику. Злодей закричал, задергался, чувствуя, как на переломанных костях жарится его мясо. Губы идола треснули от удара о землю. Казалось – он улыбается.
Тело его уже наполовину сгорело.
А девушка, с трудом натянув на себя обрывки платья, подошла к нему, поцеловала деревянные губы, и сказала:
- Спасибо тебе, бог.
Позови его.
Блеклое июньское солнце пригибало к земле траву на старых курганах, гладило спину Волхова, швырялось бликами в стекла и крыши далекого городка.
Двое стояли на сопке. Оба – молодые парни, но в их словах, жестах и, даже, чертах лица сквозила древность. То, что было их сходством, было же и различием: древность казалась самой сутью первого, а молодое лицо наводило на мысли о том, что призвано лишь служить данью моде. Во втором человеке старина казалась привитой, въевшейся пылью дорог, впитавшейся копотью курных изб, пожаров и походных костров.
- И что у вас опять не получилось? – с усталой издевкой спросил первый.
Второй пожал плечами: Да все получилось. Сторонние люди научились на нас смотреть, а не слепо осуждать. Хорошие люди сплочены в артели, рода и заимки. Мразь выдрана из наших рядов и никто не подаст им руки. И нас больше не путают с ней. Рождаются и воспитываются в старых заветах дети…
- По твоему виду того не скажешь!
Курганник уселся на землю и закончил:
- У тебя лицо, как будто тебе отца в неволю продавать надо.
Человек поморщился:
- Да как тебе объяснить… Вроде, все мы сделали правильно. Чтобы нас сейчас задавить или развалить – не один год надрываться надо. Меня вот что гнетет… Впрочем, к делу это не относится.
- Все к делу относится!
– Курганник как-то зло махнул рукой – думаешь, главное до крови работать? А от своей награды отказываться привык? От рожи твоей, кислой, на обрядах никому не тошно?
- Короче… - человек явно не знал, как объяснить.
- Все у нас правильно. Да вот… Хочу богов среди нас увидеть. Не так, чтобы они исподволь помогали, а жили среди нас. Как в сказках описано…
- Сами гнали, вот они и далеко. Сказали бы еще спасибо, что они вас, как своих детей жалеют. Жалея, вам потакали, да ушли. Жалея же из своей ссылки вам помогают. Вы же без них солнца не сдвинете, хлеба не нарастите, друг друга не полюбите! А ведь как гнали! «Досыта ел-пил, плыви теперь прочь!» Боги недалече ушли, чтоб вас без присмотра не бросать. А поплыли, кстати, именно вы. Как говно весной по Волхову!
Курганник перевел дух и продолжил:
- Теперь имена из книжек понахватали, костры у чурок разожги, баб на Купалу осеменили, так и все – беги к вам, спотыкаясь от радости, да?
Внезапно он сбавил обороты:
- Ладно, твоих-то я знаю. Хорошие люди. Почти как те, кого я помню. К твоим-то и вернуться стоит. Но, сам пойми: вы богов гнали, вы же, без них рядом, жить научились. Та падаль, что в веру играет – разговор вообще отдельный. А твои – жить научились, а выучившись – побеждать начали. Клюдям вообще боги не придут, потому что те их гнали. К падали – тем паче не придут, потому что падаль до сих пор гонит.
Он рассмеялся двусмысленности выражения и закончил:
- А твои в богах не слишком нуждаются. Но если хочешь, чтобы они к вам вернулись – позови их.
- Как? На обрядах же…
- Не по обрядам зови, а от себя. Мне ли тебя учить? Кого боги словом вооружили?
Человек рванулся всем телом к отпрянувшим волнам Волхова, и над курганами грянуло:
- ПЕРУН!
Этот голос зажигал сердца, заставлял людей искать нечто, что они не понимали, но готовы были назвать родным, он внушал уверенность, а когда надо – ужас. Этот голос останавливал щиты ОМОНа, бросал людей в битву… Он выдергивал их из самых темных ям безнадеги… Вот и сейчас – в полутора верстах от сопок люди спрашивали себя: от чего так сердце зашлось?
Но над сопками было тихо.
Курганник покачал головой.
- Позови.
- ПЕРУН!
Охнул в испуге Волховский Змей, волны зашлепали в песчаный берег. В трех верстах разлетелся сияющим крошевом монастырский витраж. И голос зовущего рассыпался на последнем звуке такими же кровавыми хрустящими осколками.
- Позови – с нажимом, точно объясняя, повторил Курганник.
- Перун…
Чуть слышный сип не спугнул бы и мошки рядом с лицом. Человек упал на курган, давясь собственной кровью и удивляясь, что истерзанное горло смогло назвать имя…
А над курганами солнечное небо расколол гром…
miolnulv.livejournal.com/21933.html
Где наш Ярило?
Видали, видали его. Ехал на белом коне по полю малец. То Ярило и есть. Конь у него – чистый свет, аж глянуть больно. В деснице у него пук житных трав. Кажет тебе, смеется. Красными сапожками коня шпорит. В шуйцу-то, в шуйцу ему гляньте! Страх-то какой! Смеется Ярило – череп в шуйце на тебя зубы скалит. Чего расплакались, курицы? Вон, малец какой, а смерти не боится! Придет она – он ей песню споет. Она и заслушается. Придет в другой раз – он с ней спляшет. Она и забудется. В третий раз придет к нему смерть – он ее поцелует. Она и умилится. Умрет Ярило, а смерти без него жизнь не мила – снова жить отпустит. За лето взрасти, состариться, да умереть. Тысячи раз умирал Ярило, а все живой. А ты черепа спужалась. Что, исчез белый конь? Время пришло, значит… Эй, матерые! Плуги-бороны готовьте – ярилину пашню распашем! Эй, пацанята! Коров на траву ведите: весь зверь у Ярило в руке!
читать дальшеГде наш Ярило?
Видали, видали его! Волком в лесу бежал, туром в поле скакал,людям человеком явился. Руки его сильные, глаза зеленым лесом смеются, волосы – златым огнем горят.
- Поднеси водицы, красавица!
Ох, девки от лета пьяны. Несут воды Ярило, да вздыхают по нему украдкой. А он смеется, баловень: ковш с водой ухватит, а то и девицу саму – и был таков. Скачет на железном волке – где за таким угнаться? Держит в руке копье булатное – кто такому устоять сможет?
Нашелся храбрец:
- Эй, Ярило, верни мою невесту!
- Забирай – смеется бог уступая – люби ее крепко!
Охнет девушка, упав парню на руки, а тот стоит – сам как Ярило: толи гневом пылает, толи любовью сияет.
- Эк ты разъярился – хохочет бог – будь же мне братом!
Где наш Ярило?
Видали, видали его. Всем селом старика хоронить несли. Состарился Ярило, умер. Ввезли его мертвого волки в село. Несли мы его на честной костер своими руками. Что же ты легок, Ярило?
И плакали бабы: был Ярило любовью тяжел!
Принесли Ярило, положили на костер. Бух, а он – соломенный! Смех, а не похороны! И умерший он людей веселит!
Умер Ярило осенью, да обещал к весне вернуться. Он всегда возвращался.
Где наш Ярило?
Ну, играй.
Скворец-пересмешник в клене спрятался. То воробьем расчирикается, то соловьиное колено пустит, то котом мяукнет. Весело скоморошине.
Вяжут густым запахом полевые травы: присядь, отдохни, от полудницы спрячься. Бродит полудница-девка, сквороду несет. Красна от зноя сковородка. Подкрадется сзади, лихая, да по темечку тебе ею и вдарит. Будешь потом имя свое вспоминать.
- Папа, я с девочкой играл!
- Где ж ты тут девочку выискал, постреленок?
Не ходят здесь люди. А сын упрямится: играл – и все тут. Все он с ней играет. И дома, и в лесу, и в поле. Думали поначалу – навка или уводна его дурит. Так не чахнет, не теряется. Растет матери на радость…
- Ну, играй.
… Шел человек, о корень споткнулся, упал-расшибся. Встает – искры из глаз неидут.
- Дай, я тебе помогу.
Гладят лицо детские ладони. Утихает боль, успокаивается сердце.
Открыл человек глаза:
- Ты откуда малая?
Стоит девочка, волосы на палец накручивает. Белее пуха тополиного волосы, прохладней ручейка пальцы, глаза – солнышка теплей.
- Сын у тебя хороший растет.
- Ты, значит, с ним играешь?
Прыснула. Рот ладошками зажала. Закивала. Убежала в поле – уж и нет ее
- Ну, играй.
Вырос сын. Свои уж дети у него. В травень день выберут – трон из веток сложат, а рядом венки развесят, пряники рассыплют, да хороводы вкруг ведут.
Только выбранить соберешься, глядь – а на троне та девочка сидит. Смеется, в ладошки хлопает, венки хватает, да на людей надевает. Смеются все: здравствуй, Леля.
А той уже не сидится – с каждым поиграет, каждому улыбнется, каждому подарок даст – кому шишку лесную, кому корягу затейливую, кому венок ароматный, кому – куклу соломенную. Со всеми отпляшет – ко мне подходит. Гладит старый рубец на старом лице
- Хорошие у тебя дети.
И поцелует. Легко-легко. И уж не знаешь, что сказать ей, а самому чудится – стал на час молодым. Встанешь – ноги в пляс идут, песню затянешь, гулко да ладно выходит. И жена старуха от смеха за бока берется:
- Ай, да старый!
- А я – не старый!
И внуки смеются. А сын улыбается. Выйду вечером за околицу, поклонюсь лесу, да скажу как всегда:
- Ну, играй, Леля.
Где твоя сила, идол?
Среди города на маленькой площадке стоял древний идол. Уже никто не помнил народа, что его, деревянного поставил. Забылось и имя бога. Все его звали просто – идол.
Иногда приходила отчаявшаяся мать и просила здоровья ребенку. Девушки доверяли ему сердечные тайны. А дети иногда загадывали желания. Идол молчал. Уже давно ушел из этого мира бог, которого он олицетворял. А собственных сил у идолы хватало только на то, чтобы видеть и понимать. И ему было достаточно. Он привык. Как привык к мысли, что когда-нибудь, окончится срок секрету старого мастера, и его дерево превратится в труху.
- Где твоя сила, идол?
Идол молчал.
Город захватили враги. Отовсюду неслись крики и стоны. Тянуло гарью сжигаемых домов. Трупы валялись на улицах. Живые устали упрекать своих богов и, теперь, кричали убегая истукану:
- Где твоя сила, идол?
Какой-то обезумевший человек попытался срубить его, но в отчаянии бросил топор и умчался. Горящий дом, стоявший неподалеку, накренился, рухнул, и завалил основание идола, превратившись для последнего в погребальный костер. Истукан подумал, что, видимо, ему придется умереть не трухой, а пеплом. Не то, чтобы это пугало. Просто привычка была разочарована новизной.
Какой-то солдат повалил рядом с ним девушку и принялся рвать на ней одежду, отвечая на каждый ее крик ударом кулака.
- Где твоя сила, идол?
От жара ли, от горя ли потекли смолистые капли из глаз идола злыми слезами бессилия?
Он напряг все те силы, что у него еще оставались, и рванулся. Надрубленное и обугленное основание треснуло, и с ревом тяжелый истукан рухнул на ноги насильнику. Злодей закричал, задергался, чувствуя, как на переломанных костях жарится его мясо. Губы идола треснули от удара о землю. Казалось – он улыбается.
Тело его уже наполовину сгорело.
А девушка, с трудом натянув на себя обрывки платья, подошла к нему, поцеловала деревянные губы, и сказала:
- Спасибо тебе, бог.
Позови его.
Блеклое июньское солнце пригибало к земле траву на старых курганах, гладило спину Волхова, швырялось бликами в стекла и крыши далекого городка.
Двое стояли на сопке. Оба – молодые парни, но в их словах, жестах и, даже, чертах лица сквозила древность. То, что было их сходством, было же и различием: древность казалась самой сутью первого, а молодое лицо наводило на мысли о том, что призвано лишь служить данью моде. Во втором человеке старина казалась привитой, въевшейся пылью дорог, впитавшейся копотью курных изб, пожаров и походных костров.
- И что у вас опять не получилось? – с усталой издевкой спросил первый.
Второй пожал плечами: Да все получилось. Сторонние люди научились на нас смотреть, а не слепо осуждать. Хорошие люди сплочены в артели, рода и заимки. Мразь выдрана из наших рядов и никто не подаст им руки. И нас больше не путают с ней. Рождаются и воспитываются в старых заветах дети…
- По твоему виду того не скажешь!
Курганник уселся на землю и закончил:
- У тебя лицо, как будто тебе отца в неволю продавать надо.
Человек поморщился:
- Да как тебе объяснить… Вроде, все мы сделали правильно. Чтобы нас сейчас задавить или развалить – не один год надрываться надо. Меня вот что гнетет… Впрочем, к делу это не относится.
- Все к делу относится!
– Курганник как-то зло махнул рукой – думаешь, главное до крови работать? А от своей награды отказываться привык? От рожи твоей, кислой, на обрядах никому не тошно?
- Короче… - человек явно не знал, как объяснить.
- Все у нас правильно. Да вот… Хочу богов среди нас увидеть. Не так, чтобы они исподволь помогали, а жили среди нас. Как в сказках описано…
- Сами гнали, вот они и далеко. Сказали бы еще спасибо, что они вас, как своих детей жалеют. Жалея, вам потакали, да ушли. Жалея же из своей ссылки вам помогают. Вы же без них солнца не сдвинете, хлеба не нарастите, друг друга не полюбите! А ведь как гнали! «Досыта ел-пил, плыви теперь прочь!» Боги недалече ушли, чтоб вас без присмотра не бросать. А поплыли, кстати, именно вы. Как говно весной по Волхову!
Курганник перевел дух и продолжил:
- Теперь имена из книжек понахватали, костры у чурок разожги, баб на Купалу осеменили, так и все – беги к вам, спотыкаясь от радости, да?
Внезапно он сбавил обороты:
- Ладно, твоих-то я знаю. Хорошие люди. Почти как те, кого я помню. К твоим-то и вернуться стоит. Но, сам пойми: вы богов гнали, вы же, без них рядом, жить научились. Та падаль, что в веру играет – разговор вообще отдельный. А твои – жить научились, а выучившись – побеждать начали. Клюдям вообще боги не придут, потому что те их гнали. К падали – тем паче не придут, потому что падаль до сих пор гонит.
Он рассмеялся двусмысленности выражения и закончил:
- А твои в богах не слишком нуждаются. Но если хочешь, чтобы они к вам вернулись – позови их.
- Как? На обрядах же…
- Не по обрядам зови, а от себя. Мне ли тебя учить? Кого боги словом вооружили?
Человек рванулся всем телом к отпрянувшим волнам Волхова, и над курганами грянуло:
- ПЕРУН!
Этот голос зажигал сердца, заставлял людей искать нечто, что они не понимали, но готовы были назвать родным, он внушал уверенность, а когда надо – ужас. Этот голос останавливал щиты ОМОНа, бросал людей в битву… Он выдергивал их из самых темных ям безнадеги… Вот и сейчас – в полутора верстах от сопок люди спрашивали себя: от чего так сердце зашлось?
Но над сопками было тихо.
Курганник покачал головой.
- Позови.
- ПЕРУН!
Охнул в испуге Волховский Змей, волны зашлепали в песчаный берег. В трех верстах разлетелся сияющим крошевом монастырский витраж. И голос зовущего рассыпался на последнем звуке такими же кровавыми хрустящими осколками.
- Позови – с нажимом, точно объясняя, повторил Курганник.
- Перун…
Чуть слышный сип не спугнул бы и мошки рядом с лицом. Человек упал на курган, давясь собственной кровью и удивляясь, что истерзанное горло смогло назвать имя…
А над курганами солнечное небо расколол гром…
miolnulv.livejournal.com/21933.html
-
-
09.09.2011 в 01:21-
-
21.09.2011 в 05:19Тюша, это твое? Ссылка на журнал есть, а "шапки" нет
-
-
21.09.2011 в 15:27шапки привычны для фанфов, но не для авторских сказок.